Девять возвращений [Повести и рассказы] - Коршунов Михаил Павлович

Художник взял небольшой альбом, положил в карман полотняного пиджака, вышел из гостиницы. Хотелось избавиться от волнующих мыслей, отодвинуть те минуты, когда надо будет окончательно все узнать, выяснить и, очевидно, как и прежде, остаться одному.

Направился в старую часть города, к генуэзской крепости. Крепость была в противоположной стороне от набережной, где когда-то жила Оля.

Все здесь было известным с детства: нагорные кривые проулки, кусты айвы и трехлистного колючего лимона, стволы ракитника, скрученные между собой, точно морские узлы.

Идешь дворами с переходами, арками, перелазами, идешь как улицей.

Мальчишки щеголяют в отцовских поношенных фуражках-мичманках. Мичманки сваливаются им на глаза, мальчишкам приходится задирать головы, чтобы хоть что-нибудь видеть.

В плиты тротуаров вделаны металлические дощечки с фамилиями подрядчиков-мостовщиков. В каждом доме, на чердаке, — сушильня для белья с решетчатыми, как жалюзи, стенами, сквозь которые сушильня продувается ветром.

Первая мастерская Никиты Денисовича была в такой сушильне, потому что другого места для его этюдов, банок с кистями, подрамников и холстов не находилось.

Но вскоре его прогнали из сушильни: хозяйская простыня из голландского полотна с прошвами свалилась с веревки на мольберт, испачкалась в краске…

Никита Денисович выбрал подходящий двор, присел на ступеньках мансарды, достал альбом, карандаш и начал работать.

Над крышами мазанок, уложенными по углам камнями, чтобы не сдула буря, над осыпчивыми уступами скал возвысилось море, светлое, с темными дорожками от подводных встречных потоков. Катера и пароходы прорезали эту светлую, нагретую солнцем поверхность моря и оставляли за собой синие полосы прохладной приглубинной воды.

Сделав несколько рисунков, Никита Денисович взобрался в горы, где росли оголенные, сбросившие кору, земляничные деревья, где с воздуха стерегли землю кобчики и пустельги.

Солнце опустилось за горы, отпылал на тучах закат. Море ушло куда-то за горизонт, высоко в небо.

Никита Денисович убрал альбом, но долго еще бродил в горах — встречал сумерки, курил, думал.

Проснулись, заморгали звезды, вначале близкие, крупные, потом мелкие, далекие. Луна осветила море и отделила его от неба.

Никита Денисович докурил папиросу, начал спускаться к городу. Спускался поспешно, точно стремился поскорее уйти из тихих, сумеречных гор.

В конце набережной, среди каштанов, которые цвели красным цветом, стоял дом из дикого горного камня с железными венцами на трубах.

Крайние окна в доме были окнами квартиры, где прежде жила Оля.

У крыльца дома, в палисаднике, — чугунная скамейка. Никита Денисович хорошо ее помнил. Когда на море штормило и брызги перелетали через набережную, скамейка бывала мокрой. Это не смущало Олю и Никиту Денисовича. Они даже в шторм упрямо сидели на ней.

Никита Денисович все еще не хотел идти в ту часть города, где красные каштаны, но сам не заметил, как прошел вдоль набережной, и вот они — каштаны. Вот он — дом из дикого камня. Крайние окна.

Никита Денисович разволновался. Перешел с тротуара к перилам набережной, к самому морю, чтобы пройти подальше от дома.

В окнах горел свет. На подоконниках — книги, тетради, пузырек с чернилами, нотная папка, велосипедный насос. За тонкими плетеными занавесками — никого.

Художник постоял и ушел. Не решился вот так, сразу, зайти в дом, в квартиру номер два, постучать в дверь, спросить — здесь живет Ольга Павловна Платонова? Подумал — как-нибудь потом. Не сейчас.

Никита Денисович попал на окраину города, где было кафе «Поплавок». Завернул в «Поплавок» поужинать. Выбрал столик у самого барьера.

Совсем стемнело. Заблудились в темноте горные дороги. Среди скал изредка вспыхивал сторожевой прожектор, дымным лучом далеко оглядывал море. В его луч попадали спящие на воде морские утки.

В «Поплавке» играл оркестр. В оркестре выделялся аккордеон.

Никита Денисович любил его слушать: на нем играла Оля. Надевала на свои узкие покатые плечи широкие ремни аккордеона и легко держала на худеньких коленях. Аккордеон был большой, с четырьмя регистрами. Привезли его моряки в подарок Оле из-за границы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Оля играла морские песни, придумывала и свои танцевальные напевы, переключая регистры, отчего аккордеон пел то протяжными, спокойными звуками, будто один звук вытекал из другого, то короткими, тревожными, с двойным звучанием, когда слышен низкий голос и свирельный свист. Все в порту знали босоногую девочку с большим аккордеоном.

Торопиться было некуда. Радовала близость моря. В его просторах, будто потерянные звезды, блуждали огни катеров и моторных лодок. Надвигалась полночь. Затих шум мотовозов в порту. Гасли огни на набережной, в магазинах, в домах.

Вернувшись в гостиницу, Никита Денисович, не зажигая света, принялся шагать по комнате, опять спотыкаясь об арбузы.

Звезды над горами сделались зелеными: приближался рассвет.

2

Юна ревниво относилась к памяти отца, портрет которого стоял на столе в комнате. Это был не единственный портрет: такой же висел в кают-компании «Салажонка».

Иногда «Салажонок» заходил в город. Моряки звали Юну в гости. Подплывая на катере к «Салажонку», Юна слышала команду «вахтенные, на трап!». Это дежурные по кораблю матросы спешили к трапу, чтобы помочь Юне подняться на миноносец.

Юна стояла на боевой рубке, на которой стоял отец. Сжимала в руках поручни, которые сжимал отец. Видела нактоуз с магнитным компасом, ветроотвод, кнопку колокола громкого боя, лоции и вахтенный журнал. Видела зеркало в кают-компании, проклеенное бумажными полосами. Значит, была учебная стрельба и зеркало проклеили, чтобы не лопнуло при стрельбе корабельных орудий. В вахтенный журнал изо дня в день заносилась жизнь миноносца. В сорок четвертом году в нем было записано:

«25 апреля, 16 часов 05 минут. Туман рассеивается. Видимость улучшается. На курсе зюйд, на дистанции 98 кабельтовых, показался неприятельский эсминец. Отдана боевая тревога. Идем на сближение.

16 часов 15 минут. Завязался бой с эсминцем. Штурман доложил пеленг, дистанцию, скорость и курсовой угол противника. Ведем огонь главным калибром. Противник отвечает.

16 часов 25 минут. Взрывом снаряда повреждена рубка и телефонная связь. Командир тяжело ранен в голову.

16 часов 30 минут. Командир умер. Командование принял старший лейтенант Савенков».

Ольга Павловна в дни прихода «Салажонка» бывала очень взволнованна.

Из окна табачной фабрики, где она работала, смотрела на «Салажонка» — низкого, с зачехленными пушками и пулеметами, со стремительными линиями корпуса, палубных надстроек и широкой скошенной трубой. И обычно вечером, когда «Салажонок» отваливал от стенки, уходил из города, Юна и Ольга Павловна провожали его и до тех пор стояли на набережной, пока «Салажонок» не скрывался за горизонтом, оставив над морем темную полосу дыма.

Савенков и ныне командует кораблем. Это он передал Ольге Павловне на память кортик Платонова.

Юна начала замечать, что мама запаздывала с работы. Бывало и прежде, что мама запаздывала, приходила усталая, но спокойная и внимательная. Перевязывала у Юны смявшийся бант, поправляла плечики на сарафане, переодевалась и готовила ужин. Юна помогала: резала хлеб, доставала из шкафчика сахарницу, заварной чайник, масленку, расставляла чашки, сделанные в виде дубовых пеньков. Вместо ручек в пеньки были вколоты топорики.

А теперь, когда мама задерживалась, в ее движениях, в глазах не было прежнего спокойствия, прежней уверенности. Чем бы мама ни занималась — готовила ужин, стирала белье, убирала комнаты, — во всем была поспешность, неровность, будто мама хотела поскорее себя утомить, отвести какие-то сомнения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Юна однажды не выдержала, поинтересовалась: все ли хорошо у мамы на фабрике? Может, опять перебой с табачным листом или на базе не отгружают тару?

— На фабрике все хорошо, — ответила мама. — А почему ты спрашиваешь?